№181024Добавлено: Сб 04 Янв 14, 14:39 (10 лет тому назад)
Секунду мне казалось, что я балансирую на каком-то пороге, а потом я
ощутил тяжелую пьяную тупость. Мысли вдруг стали даваться мне очень
тяжело.
- Воска нет, - сказал я. - А самогона еще полбутылки.
Чапаев мутновато поглядел на стол.
- Это верно, - сказал он. - Но если ты все же поймешь, что его тоже
нет, я тебе с груди орден отдам. А пока я его тебе не отдам, мы с тобой
отсюда не выйдем.
Мы выпили еще по стакану, и некоторое время я прислушивался к
доносящейся из-за стены ружейной пальбе. Чапаев совершенно не обращал на
нее внимания.
- Вы правда не боитесь? - спросил я.
- А ты что, Петька, чего-то боишься?
- Немного, - сказал я.
- А чего?
- Смерти, - сказал я. - Точнее, не ее самой, а... Не знаю. Я хочу
спасти свое сознание.
Чапаев засмеялся и покачал головой.
- Я что-то смешное сказал?
- Ну ты даешь, Петька. От тебя не ждал. Ты что ж, с такими мыслями в
атаку ходил каждый раз? Это как если бы лежал клочок газеты под фонарем и
думал, что он хочет спасти свет, в котором он лежит. Да и от чего ты
хочешь спасать сознание?
Я пожал плечами.
- От небытия.
- А небытие разве не объект сознания?
- Опять началась софистика, - сказал я. - Даже если я клочок газеты,
который думает, что хочет спасти свет, в котором он лежит, какая для меня
разница, если я действительно так думаю и все это причиняет мне боль?
- Да ведь клочок не может думать. На нем просто напечатано курсивом:
я хочу спасти свет фонаря. А рядом написано - о, какая боль, какая
истома... Эх, Петька... Как тебе объяснить... Весь этот мир - это анекдот,
который Господь Бог рассказал самому себе. Да и сам Господь Бог - то же
самое.
За стеной раздался взрыв, на этот раз такой близкий, что стекла в
окне задребезжали. Я явственно различил шорох рвущих листву осколков.
- Знаете что, Василий Иванович, - сказал я, - давайте завершать с
теорией. Лучше придумайте что-нибудь практическое.
- Практически, Петька, я тебе скажу, что, если ты боишься, нам обоим
скоро хана. Потому что страх всегда притягивает именно то, чего ты
боишься. А если ты ничего не боишься, ты становишься невидим. Лучшая
маскировка - это безразличие. Если ты по-настоящему безразличен, никто из
тех, кто может причинить тебе зло, про тебя просто не вспомнит и не
подумает. Но если ты будешь елозить по стулу, как сейчас, то через пять
минут здесь будет полно этих ткачей.
Я вдруг понял, что он прав, и ощутил стыд за свою нервозность,
которая выглядела особенно жалкой на фоне его великолепного равнодушия.
Разве не я сам совсем недавно отказался ехать с Котовским? Я был здесь
потому, что выбрал это сам, и глупо было тратить эти, быть может,
последние минуты моей жизни на опасения и страхи. Я посмотрел на Чапаева и
подумал, что, в сущности, так и не узнал ничего про этого человека.
- Скажите, Чапаев, а кто вы на самом деле?
- Ты, Петька, лучше себе ответь, кто ты на самом деле. Тогда и про
меня все поймешь. А то ты все время говоришь "я, я, я", совсем как этот
бандит из твоего кошмара. А что это такое - "я"? Кто это? Посмотри-ка сам.
- Я хочу посмотреть, но...
- Так если ты хочешь, почему же ты сейчас смотришь не на себя, а на
это "я", на это "хочу", на это "посмотреть" и на это "но"?
- Хорошо, - сказал я, - тогда ответьте на мой вопрос. Вы можете на
него просто ответить?
- Могу, - сказал он, - толку-то.
- Кто вы, Чапаев?
- Не знаю, - ответил он.
По дощатым стенам бани щелкнуло две или три пули, полетели выбитые
ими щепки, и я инстинктивно пригнул голову. Из-за двери донеслись тихие
голоса - кажется, они что-то обсуждали. Чапаев налил два стакана, и мы, не
чокаясь, выпили. После некоторого колебания я взял со стола луковицу.
- Я понимаю, что вы имеете в виду, - сказал я, откусывая от нее, - но
ведь можно, наверно, ответить и по-другому?
- Можно, - сказал Чапаев.
- Так кто же вы, Василий Иванович?
- Я? - переспросил он и поднял на меня глаза. - Я отблеск лампы на
этой бутылке.
Мне показалось, что свет, отражавшийся в его глазах, хлестнул меня по
лицу. И тут, совершенно неожиданно для себя, я все понял и вспомнил.
Удар был таким сильным, что в первый момент я подумал, что прямо в
центре комнаты разорвался снаряд. Но я почти сразу пришел в себя. У меня
не было потребности говорить что-то вслух, но инерция речи уже перевела
мою мысль в слова.
- Самое интересное, - тихо прошептал я, - что я тоже.
- Так кто же это? - спросил он, указывая на меня пальцем.
- Пустота, - ответил я.
- А это? - он указал пальцем на себя.
- Чапаев.
- Отлично! А это? - он обвел рукой комнату.
- Не знаю, - сказал я.
В тот же миг звякнуло пробитое пулей окно, и стоявшая между нами
бутыль лопнула, облив нас остатками самогона. Несколько секунд мы молча
глядели друг на друга, а потом Чапаев встал, подошел к лавке, на которой
лежал его китель, снял с него серебряную звезду и кинул ее мне через всю
комнату.
Его движения неожиданно стали быстрыми и точными; трудно было
поверить, что это тот самый человек, который только что пьяно покачивался
на табурете, бессмысленно глядя на бутыль. Схватив со стола лампу, он
быстро развинтил ее, выплеснул керосин на пол и швырнул в него горящий
фитиль. Вслед за керосином вспыхнул разлившийся самогон, и комната
осветилась мрачным светом занимающегося пожара. Лицо Чапаева, на которое
легли глубокие тени от горящего на полу огня, вдруг показалось мне очень
древним и странно знакомым. Одним движением опрокинув стол, он нагнулся и
поднял узкий деревянный люк с металлическим кольцом.
- Пошли отсюда, - сказал он, - здесь больше делать нечего.
Нащупав лестницу, я стал спускаться в холодную сырую темноту. Дно
колодца оказалось метрах в двух под уровнем пола; сначала я не мог понять,
что мы собираемся делать в этой яме, а потом моя нога, которой я пытался
нащупать стену, вдруг провалилась в пустоту. Сапог Чапаева, спускавшегося
следом, задел мою голову.
- Вперед! - скомандовал он. - Живо!
От лестницы вел узкий и низкий ход, укрепленный деревянными
подпорками. Я пополз вперед, безуспешно пытаясь разглядеть что-нибудь в
темноте. Судя по довольно чувствительному сквозняку, выход был не очень
далеко.
- Стой, - шепотом сказал Чапаев. - Надо минуту выждать.
Он был метрах в двух сзади. Я сел на землю и прислонился спиной к
одной из подпорок. Долетали неразборчивые крики и шум; один раз я четко
различил голос Фурманова, оравшего: "Не лезь, мать твою! Сгоришь! Я
говорю, нет их там - ушли! А лысого поймали?" Я подумал об этих людях,
мечущихся в тяжелых облаках дыма среди безобразных химер, созданных их
коллективно помутненным разумом, и мне стало невероятно смешно.
- Эй, Василий Иванович! - тихо позвал я.
- Чего? - отозвался Чапаев.
- Я одну вещь понял, - сказал я. - Свобода бывает только одна - когда
ты свободен от всего, что строит ум. Эта свобода называется "не знаю". Вы
совершенно правы. Знаете, есть такое выражение: "Мысль изреченная есть
ложь". Чапаев, я вам скажу, что мысль неизреченная - тоже ложь, потому что
в любой мысли уже присутствует изреченность.
- Это ты, Петька, хорошо изрек, - отозвался Чапаев.
- Как только я знаю, - продолжал я, - я уже не свободен. Но я
абсолютно свободен, когда не знаю. Свобода - это самая большая тайна из
всех. Они, - я ткнул пальцем в низкий земляной потолок, - просто не знают,
до какой степени они свободны от всего. Они не знают, кто они на самом
деле. Они... - меня скрутило в спазмах неудержимого хохота, - они думают,
что они ткачи...
- Тише, - сказал Чапаев. - Кончай ржать как лошадь. Услышат.
- То есть нет, они, - задыхаясь, выговорил я, - они даже не думают,
что они ткачи... Они это знают...
Чапаев пихнул меня сапогом.
- Вперед, - сказал он.
Я несколько раз глубоко вдохнул, чтобы прийти в себя, и пополз
дальше. Остаток пути мы проделали молча. Наверно, из-за узости и тесноты
подземного коридора мне показалось, что он невероятно длинен. Под землей
пахло сыростью и отчего-то сеном, причем этот запах чувствовался все
отчетливей. Наконец мои вытянутые вперед руки уперлись в земляную стену. Я
встал на ноги, выпрямился и больно ударился головой обо что-то железное.
Ощупав темноту вокруг себя, я пришел к выводу, что стою в неглубокой яме,
над краем которой находится какая-то железная плоскость. Между этой
плоскостью и поверхностью земли оставался зазор примерно в полметра; я
протиснулся в него, прополз метр или два, раздвигая заполняющее его сено,
и наткнулся на широкое колесо из литой резины. Тут же я вспомнил огромный
стог, возле которого постоянно дежурил неразговорчивый башкир с винтовкой,
и понял, куда делся чапаевский броневик. Через секунду я уже стоял возле
стога - с одной его стороны сено было разбросано, и виднелась приоткрытая
клепаная дверь.
Усадьба была охвачена огнем; это зрелище было величественным и
завораживающим, как, впрочем, и всякий большой пожар. Метрах в пятидесяти
от нас среди деревьев горел другой костер, поменьше, - это пылала баня,
где совсем недавно сидели мы с Чапаевым. Мне показалось, что я вижу вокруг
нее людей, но это вполне могли быть изломанные тени деревьев, смещающиеся
каждый раз, когда огонь вздрагивал под дуновением ветра. Видел я их или
нет, люди, несомненно, там были: со стороны пожарищ прилетали безумные
крики и стрельба. Если бы я не знал, что там происходит в
действительности, можно было бы подумать, что какие-то два отряда ведут
яростный ночной бой.
Совсем рядом со мной послышался шорох, и я выхватил пистолет.
- Это я, - сказала Анна.
Она была в гимнастерке, галифе и сапогах, а в руках держала изогнутый
металлический рычаг вроде тех, которыми заводят моторы.
- Слава Богу, - сказал я, - вы не представляете, как я переживал ваше
отсутствие. Одна мысль о том, что этот пьяный сброд...
- Не дышите на меня луком, - перебила она. - Где Чапаев?
- Я здесь, - сказал Чапаев, вылезая из-под днища броневика.
- Почему так долго? - спросила она. - Я начала волноваться.
- Петр никак не хотел понимать, - ответил он. - Был момент, когда я
решил, что мы там и останемся.
- А теперь он понял? - спросила Анна.
Чапаев поглядел на меня.
- Да ничего он не понял, - сказал он. - Просто там такая стрельба
началась...
- Послушайте, Чапаев, - начал было я, но он остановил меня
повелительным жестом.
- Все в порядке? - спросил он у Анны.
- Да, - сказала она, подавая ему рычаг.
Я вдруг понял, что Чапаев, как всегда, прав: не было ничего такого,
про что можно было бы сказать, что я это понял.
Чапаев быстро разбросал скрывающее покатый лоб броневика сено,
вставил рычаг в отверстие радиатора и несколько раз крутанул магнето. Тихо
и мощно заурчал двигатель.
Анна открыла дверь и скрылась внутри машины; мы с Чапаевым
последовали за ней. Захлопнув дверь, Чапаев щелкнул выключателем, и в
ослепительном после подземной тьмы свете я увидел знакомый интерьер -
обитые кожей узкие диваны, прикрученный болтами к стене пейзаж и стол, на
котором лежали заложенный томик Монтескье и пачка "Иры". Анна быстро
поднялась по винтовой лестнице и села на вращающееся сиденье пулеметчика,
по пояс скрывшись в башне.
- Я готова, - сказала она. - Только ничего не видно из-за сена.
Чапаев поймал переговорную трубку, ведущую в отделение шофера (им,
как я догадался, был башкир-часовой, которого бойцы между собой называли
Батыем), и сказал в нее:
- Раскидать стог. И не угоди колесом в яму.
Мотор броневика взревел; вздрогнув, тяжелая машина сдвинулась с места
и проехала несколько метров вперед. Сверху долетел какой-то механический
шум - я поднял голову и увидел, что Анна вращает что-то вроде ручки от
кофемолки, и башня вместе с ее сиденьем поворачивается вокруг оси.
- Теперь лучше, - сказала она.
- Включить фары, - сказал Чапаев в трубу.
Я припал к смотровому глазку на двери. Фары, как оказалось, были
установлены по всему периметру броневика, и, когда они зажглись,
показалось, что это включились фонари, освещающие какой-то сумрачный сад.
Этот сад был странен. Белый электрический свет, легший на деревья,
был намного ярче, чем зарево пожара - прыгающие тени, которые казались
людьми, снующими в темноте, исчезли, и стало видно, что вокруг нас никого
нет.
Но одиночество было недолгим. На границе светового пятна стали
появляться ткачи с винтовками в руках - закрываясь от слепящего света фар,
они молча глядели на нас. Скоро вокруг броневика сомкнулось ощетинившееся
стволами живое кольцо. Стали слышны обрывки разговоров:
- Вот они где... нет, не уйдут... уже побежали... убери гранату,
дура, своих накроет...
Несколько раз по броневику выстрелили, и пули со звоном отлетели от
брони. Лопнула одна из фар, и в толпе вокруг нас раздался дружный рев
восторга.
- Ну что же, - сказал Чапаев, - все когда-нибудь кончается. Анна,
внимание...
Анна осторожно сняла с пулемета чехол. Пуля ударила в дверь совсем
близко к смотровому глазку, и я на всякий случай отодвинулся от него
подальше. Склонившись над пулеметом, Анна припала к прицелу, и ее лицо
исказилось гримасой холодной ярости.
- Огонь! Вода! Эфир! Земля! Металл! - крикнул Чапаев.
Анна быстро завертела поворотную ручку, и башня с тихим скрипом стала
поворачиваться вокруг оси. Пулемет молчал, и я с недоумением посмотрел на
Чапаева. Он сделал успокаивающий жест рукой. Башня совершила полный оборот
и остановилась.
- Что, заело? - спросил я.
- Нет, - сказал Чапаев. - Просто уже все.
Я вдруг заметил, что не слышу больше ни выстрелов, ни голосов.
Абсолютно все звуки, долетавшие снаружи, исчезли. Осталось только тихое
урчание мотора, которое снова стало слышным.
Анна спустилась из башни, села рядом со мной и закурила папиросу. Я
заметил, что ее пальцы дрожат.
- Это был глиняный пулемет, - сказал Чапаев. - Теперь я могу
рассказать тебе, что это такое. На самом деле это никакой не пулемет.
Просто много тысячелетий назад, задолго до того, как в мир пришли будда
Дипанкара и будда Шакьямуни, жил будда Анагама. Он не тратил времени на
объяснения, а просто указывал на вещи мизинцем своей левой руки, и сразу
же после этого проявлялась их истинная природа. Когда он указывал на гору,
она исчезала, когда он указывал на реку, она тоже пропадала. Это долгая
история - короче, кончилось все тем, что он указал мизинцем на себя самого
и после этого исчез. От него остался только этот левый мизинец, который
его ученики спрятали в куске глины. Глиняный пулемет и есть этот кусок
глины с мизинцем Будды. Очень давно в Индии жил человек, который попытался
превратить этот кусок глины в самое страшное на земле оружие. Но как
только он просверлил в глине дырку, этот мизинец указал на него самого, и
он исчез. С тех пор мизинец хранился в запертом сундуке и переезжал с
места на место, пока не затерялся в одном из монгольских монастырей. А
сейчас, по целому ряду обстоятельств, он оказался у меня. Я приделал к
нему приклад и назвал его глиняным пулеметом. И только что мы пустили его
в ход.
№181025Добавлено: Сб 04 Янв 14, 14:39 (10 лет тому назад)
Секунду мне казалось, что я балансирую на каком-то пороге, а потом я
ощутил тяжелую пьяную тупость. Мысли вдруг стали даваться мне очень
тяжело.
- Воска нет, - сказал я. - А самогона еще полбутылки.
Чапаев мутновато поглядел на стол.
- Это верно, - сказал он. - Но если ты все же поймешь, что его тоже
нет, я тебе с груди орден отдам. А пока я его тебе не отдам, мы с тобой
отсюда не выйдем.
Мы выпили еще по стакану, и некоторое время я прислушивался к
доносящейся из-за стены ружейной пальбе. Чапаев совершенно не обращал на
нее внимания.
- Вы правда не боитесь? - спросил я.
- А ты что, Петька, чего-то боишься?
- Немного, - сказал я.
- А чего?
- Смерти, - сказал я. - Точнее, не ее самой, а... Не знаю. Я хочу
спасти свое сознание.
Чапаев засмеялся и покачал головой.
- Я что-то смешное сказал?
- Ну ты даешь, Петька. От тебя не ждал. Ты что ж, с такими мыслями в
атаку ходил каждый раз? Это как если бы лежал клочок газеты под фонарем и
думал, что он хочет спасти свет, в котором он лежит. Да и от чего ты
хочешь спасать сознание?
Я пожал плечами.
- От небытия.
- А небытие разве не объект сознания?
- Опять началась софистика, - сказал я. - Даже если я клочок газеты,
который думает, что хочет спасти свет, в котором он лежит, какая для меня
разница, если я действительно так думаю и все это причиняет мне боль?
- Да ведь клочок не может думать. На нем просто напечатано курсивом:
я хочу спасти свет фонаря. А рядом написано - о, какая боль, какая
истома... Эх, Петька... Как тебе объяснить... Весь этот мир - это анекдот,
который Господь Бог рассказал самому себе. Да и сам Господь Бог - то же
самое.
За стеной раздался взрыв, на этот раз такой близкий, что стекла в
окне задребезжали. Я явственно различил шорох рвущих листву осколков.
- Знаете что, Василий Иванович, - сказал я, - давайте завершать с
теорией. Лучше придумайте что-нибудь практическое.
- Практически, Петька, я тебе скажу, что, если ты боишься, нам обоим
скоро хана. Потому что страх всегда притягивает именно то, чего ты
боишься. А если ты ничего не боишься, ты становишься невидим. Лучшая
маскировка - это безразличие. Если ты по-настоящему безразличен, никто из
тех, кто может причинить тебе зло, про тебя просто не вспомнит и не
подумает. Но если ты будешь елозить по стулу, как сейчас, то через пять
минут здесь будет полно этих ткачей.
Я вдруг понял, что он прав, и ощутил стыд за свою нервозность,
которая выглядела особенно жалкой на фоне его великолепного равнодушия.
Разве не я сам совсем недавно отказался ехать с Котовским? Я был здесь
потому, что выбрал это сам, и глупо было тратить эти, быть может,
последние минуты моей жизни на опасения и страхи. Я посмотрел на Чапаева и
подумал, что, в сущности, так и не узнал ничего про этого человека.
- Скажите, Чапаев, а кто вы на самом деле?
- Ты, Петька, лучше себе ответь, кто ты на самом деле. Тогда и про
меня все поймешь. А то ты все время говоришь "я, я, я", совсем как этот
бандит из твоего кошмара. А что это такое - "я"? Кто это? Посмотри-ка сам.
- Я хочу посмотреть, но...
- Так если ты хочешь, почему же ты сейчас смотришь не на себя, а на
это "я", на это "хочу", на это "посмотреть" и на это "но"?
- Хорошо, - сказал я, - тогда ответьте на мой вопрос. Вы можете на
него просто ответить?
- Могу, - сказал он, - толку-то.
- Кто вы, Чапаев?
- Не знаю, - ответил он.
По дощатым стенам бани щелкнуло две или три пули, полетели выбитые
ими щепки, и я инстинктивно пригнул голову. Из-за двери донеслись тихие
голоса - кажется, они что-то обсуждали. Чапаев налил два стакана, и мы, не
чокаясь, выпили. После некоторого колебания я взял со стола луковицу.
- Я понимаю, что вы имеете в виду, - сказал я, откусывая от нее, - но
ведь можно, наверно, ответить и по-другому?
- Можно, - сказал Чапаев.
- Так кто же вы, Василий Иванович?
- Я? - переспросил он и поднял на меня глаза. - Я отблеск лампы на
этой бутылке.
Мне показалось, что свет, отражавшийся в его глазах, хлестнул меня по
лицу. И тут, совершенно неожиданно для себя, я все понял и вспомнил.
Удар был таким сильным, что в первый момент я подумал, что прямо в
центре комнаты разорвался снаряд. Но я почти сразу пришел в себя. У меня
не было потребности говорить что-то вслух, но инерция речи уже перевела
мою мысль в слова.
- Самое интересное, - тихо прошептал я, - что я тоже.
- Так кто же это? - спросил он, указывая на меня пальцем.
- Пустота, - ответил я.
- А это? - он указал пальцем на себя.
- Чапаев.
- Отлично! А это? - он обвел рукой комнату.
- Не знаю, - сказал я.
В тот же миг звякнуло пробитое пулей окно, и стоявшая между нами
бутыль лопнула, облив нас остатками самогона. Несколько секунд мы молча
глядели друг на друга, а потом Чапаев встал, подошел к лавке, на которой
лежал его китель, снял с него серебряную звезду и кинул ее мне через всю
комнату.
Его движения неожиданно стали быстрыми и точными; трудно было
поверить, что это тот самый человек, который только что пьяно покачивался
на табурете, бессмысленно глядя на бутыль. Схватив со стола лампу, он
быстро развинтил ее, выплеснул керосин на пол и швырнул в него горящий
фитиль. Вслед за керосином вспыхнул разлившийся самогон, и комната
осветилась мрачным светом занимающегося пожара. Лицо Чапаева, на которое
легли глубокие тени от горящего на полу огня, вдруг показалось мне очень
древним и странно знакомым. Одним движением опрокинув стол, он нагнулся и
поднял узкий деревянный люк с металлическим кольцом.
- Пошли отсюда, - сказал он, - здесь больше делать нечего.
Нащупав лестницу, я стал спускаться в холодную сырую темноту. Дно
колодца оказалось метрах в двух под уровнем пола; сначала я не мог понять,
что мы собираемся делать в этой яме, а потом моя нога, которой я пытался
нащупать стену, вдруг провалилась в пустоту. Сапог Чапаева, спускавшегося
следом, задел мою голову.
- Вперед! - скомандовал он. - Живо!
От лестницы вел узкий и низкий ход, укрепленный деревянными
подпорками. Я пополз вперед, безуспешно пытаясь разглядеть что-нибудь в
темноте. Судя по довольно чувствительному сквозняку, выход был не очень
далеко.
- Стой, - шепотом сказал Чапаев. - Надо минуту выждать.
Он был метрах в двух сзади. Я сел на землю и прислонился спиной к
одной из подпорок. Долетали неразборчивые крики и шум; один раз я четко
различил голос Фурманова, оравшего: "Не лезь, мать твою! Сгоришь! Я
говорю, нет их там - ушли! А лысого поймали?" Я подумал об этих людях,
мечущихся в тяжелых облаках дыма среди безобразных химер, созданных их
коллективно помутненным разумом, и мне стало невероятно смешно.
- Эй, Василий Иванович! - тихо позвал я.
- Чего? - отозвался Чапаев.
- Я одну вещь понял, - сказал я. - Свобода бывает только одна - когда
ты свободен от всего, что строит ум. Эта свобода называется "не знаю". Вы
совершенно правы. Знаете, есть такое выражение: "Мысль изреченная есть
ложь". Чапаев, я вам скажу, что мысль неизреченная - тоже ложь, потому что
в любой мысли уже присутствует изреченность.
- Это ты, Петька, хорошо изрек, - отозвался Чапаев.
- Как только я знаю, - продолжал я, - я уже не свободен. Но я
абсолютно свободен, когда не знаю. Свобода - это самая большая тайна из
всех. Они, - я ткнул пальцем в низкий земляной потолок, - просто не знают,
до какой степени они свободны от всего. Они не знают, кто они на самом
деле. Они... - меня скрутило в спазмах неудержимого хохота, - они думают,
что они ткачи...
- Тише, - сказал Чапаев. - Кончай ржать как лошадь. Услышат.
- То есть нет, они, - задыхаясь, выговорил я, - они даже не думают,
что они ткачи... Они это знают...
Чапаев пихнул меня сапогом.
- Вперед, - сказал он.
Я несколько раз глубоко вдохнул, чтобы прийти в себя, и пополз
дальше. Остаток пути мы проделали молча. Наверно, из-за узости и тесноты
подземного коридора мне показалось, что он невероятно длинен. Под землей
пахло сыростью и отчего-то сеном, причем этот запах чувствовался все
отчетливей. Наконец мои вытянутые вперед руки уперлись в земляную стену. Я
встал на ноги, выпрямился и больно ударился головой обо что-то железное.
Ощупав темноту вокруг себя, я пришел к выводу, что стою в неглубокой яме,
над краем которой находится какая-то железная плоскость. Между этой
плоскостью и поверхностью земли оставался зазор примерно в полметра; я
протиснулся в него, прополз метр или два, раздвигая заполняющее его сено,
и наткнулся на широкое колесо из литой резины. Тут же я вспомнил огромный
стог, возле которого постоянно дежурил неразговорчивый башкир с винтовкой,
и понял, куда делся чапаевский броневик. Через секунду я уже стоял возле
стога - с одной его стороны сено было разбросано, и виднелась приоткрытая
клепаная дверь.
Усадьба была охвачена огнем; это зрелище было величественным и
завораживающим, как, впрочем, и всякий большой пожар. Метрах в пятидесяти
от нас среди деревьев горел другой костер, поменьше, - это пылала баня,
где совсем недавно сидели мы с Чапаевым. Мне показалось, что я вижу вокруг
нее людей, но это вполне могли быть изломанные тени деревьев, смещающиеся
каждый раз, когда огонь вздрагивал под дуновением ветра. Видел я их или
нет, люди, несомненно, там были: со стороны пожарищ прилетали безумные
крики и стрельба. Если бы я не знал, что там происходит в
действительности, можно было бы подумать, что какие-то два отряда ведут
яростный ночной бой.
Совсем рядом со мной послышался шорох, и я выхватил пистолет.
- Это я, - сказала Анна.
Она была в гимнастерке, галифе и сапогах, а в руках держала изогнутый
металлический рычаг вроде тех, которыми заводят моторы.
- Слава Богу, - сказал я, - вы не представляете, как я переживал ваше
отсутствие. Одна мысль о том, что этот пьяный сброд...
- Не дышите на меня луком, - перебила она. - Где Чапаев?
- Я здесь, - сказал Чапаев, вылезая из-под днища броневика.
- Почему так долго? - спросила она. - Я начала волноваться.
- Петр никак не хотел понимать, - ответил он. - Был момент, когда я
решил, что мы там и останемся.
- А теперь он понял? - спросила Анна.
Чапаев поглядел на меня.
- Да ничего он не понял, - сказал он. - Просто там такая стрельба
началась...
- Послушайте, Чапаев, - начал было я, но он остановил меня
повелительным жестом.
- Все в порядке? - спросил он у Анны.
- Да, - сказала она, подавая ему рычаг.
Я вдруг понял, что Чапаев, как всегда, прав: не было ничего такого,
про что можно было бы сказать, что я это понял.
Чапаев быстро разбросал скрывающее покатый лоб броневика сено,
вставил рычаг в отверстие радиатора и несколько раз крутанул магнето. Тихо
и мощно заурчал двигатель.
Анна открыла дверь и скрылась внутри машины; мы с Чапаевым
последовали за ней. Захлопнув дверь, Чапаев щелкнул выключателем, и в
ослепительном после подземной тьмы свете я увидел знакомый интерьер -
обитые кожей узкие диваны, прикрученный болтами к стене пейзаж и стол, на
котором лежали заложенный томик Монтескье и пачка "Иры". Анна быстро
поднялась по винтовой лестнице и села на вращающееся сиденье пулеметчика,
по пояс скрывшись в башне.
- Я готова, - сказала она. - Только ничего не видно из-за сена.
Чапаев поймал переговорную трубку, ведущую в отделение шофера (им,
как я догадался, был башкир-часовой, которого бойцы между собой называли
Батыем), и сказал в нее:
- Раскидать стог. И не угоди колесом в яму.
Мотор броневика взревел; вздрогнув, тяжелая машина сдвинулась с места
и проехала несколько метров вперед. Сверху долетел какой-то механический
шум - я поднял голову и увидел, что Анна вращает что-то вроде ручки от
кофемолки, и башня вместе с ее сиденьем поворачивается вокруг оси.
- Теперь лучше, - сказала она.
- Включить фары, - сказал Чапаев в трубу.
Я припал к смотровому глазку на двери. Фары, как оказалось, были
установлены по всему периметру броневика, и, когда они зажглись,
показалось, что это включились фонари, освещающие какой-то сумрачный сад.
Этот сад был странен. Белый электрический свет, легший на деревья,
был намного ярче, чем зарево пожара - прыгающие тени, которые казались
людьми, снующими в темноте, исчезли, и стало видно, что вокруг нас никого
нет.
Но одиночество было недолгим. На границе светового пятна стали
появляться ткачи с винтовками в руках - закрываясь от слепящего света фар,
они молча глядели на нас. Скоро вокруг броневика сомкнулось ощетинившееся
стволами живое кольцо. Стали слышны обрывки разговоров:
- Вот они где... нет, не уйдут... уже побежали... убери гранату,
дура, своих накроет...
Несколько раз по броневику выстрелили, и пули со звоном отлетели от
брони. Лопнула одна из фар, и в толпе вокруг нас раздался дружный рев
восторга.
- Ну что же, - сказал Чапаев, - все когда-нибудь кончается. Анна,
внимание...
Анна осторожно сняла с пулемета чехол. Пуля ударила в дверь совсем
близко к смотровому глазку, и я на всякий случай отодвинулся от него
подальше. Склонившись над пулеметом, Анна припала к прицелу, и ее лицо
исказилось гримасой холодной ярости.
- Огонь! Вода! Эфир! Земля! Металл! - крикнул Чапаев.
Анна быстро завертела поворотную ручку, и башня с тихим скрипом стала
поворачиваться вокруг оси. Пулемет молчал, и я с недоумением посмотрел на
Чапаева. Он сделал успокаивающий жест рукой. Башня совершила полный оборот
и остановилась.
- Что, заело? - спросил я.
- Нет, - сказал Чапаев. - Просто уже все.
Я вдруг заметил, что не слышу больше ни выстрелов, ни голосов.
Абсолютно все звуки, долетавшие снаружи, исчезли. Осталось только тихое
урчание мотора, которое снова стало слышным.
Анна спустилась из башни, села рядом со мной и закурила папиросу. Я
заметил, что ее пальцы дрожат.
- Это был глиняный пулемет, - сказал Чапаев. - Теперь я могу
рассказать тебе, что это такое. На самом деле это никакой не пулемет.
Просто много тысячелетий назад, задолго до того, как в мир пришли будда
Дипанкара и будда Шакьямуни, жил будда Анагама. Он не тратил времени на
объяснения, а просто указывал на вещи мизинцем своей левой руки, и сразу
же после этого проявлялась их истинная природа. Когда он указывал на гору,
она исчезала, когда он указывал на реку, она тоже пропадала. Это долгая
история - короче, кончилось все тем, что он указал мизинцем на себя самого
и после этого исчез. От него остался только этот левый мизинец, который
его ученики спрятали в куске глины. Глиняный пулемет и есть этот кусок
глины с мизинцем Будды. Очень давно в Индии жил человек, который попытался
превратить этот кусок глины в самое страшное на земле оружие. Но как
только он просверлил в глине дырку, этот мизинец указал на него самого, и
он исчез. С тех пор мизинец хранился в запертом сундуке и переезжал с
места на место, пока не затерялся в одном из монгольских монастырей. А
сейчас, по целому ряду обстоятельств, он оказался у меня. Я приделал к
нему приклад и назвал его глиняным пулеметом. И только что мы пустили его
в ход.
№181028Добавлено: Сб 04 Янв 14, 14:54 (10 лет тому назад)
Если выживет то хорошо, будет шанс изменить свою жизнь.
Большинство людей думают, что они будут жить вечно - "смерть - это то, что бывает с другими". _________________ ни в сансаре, ни в нирване нет реальной сущности даже размером с пылинку, а причины и следствия и закон взаимозависимого становления безошибочны
№181029Добавлено: Сб 04 Янв 14, 14:55 (10 лет тому назад)
Витя известный писатель-фантазер _________________ ни в сансаре, ни в нирване нет реальной сущности даже размером с пылинку, а причины и следствия и закон взаимозависимого становления безошибочны
Фикус, обращаюсь сюда и к вам в частности, потому что именно буддисты ищут освобождения вне Бога.
И Бога принижают до сансарного страдательного существования, когда он уже и так вовне...
Когда вы доберетесь до нирваны, своими силами вряд ли, а вот по милости Бога возможно, тогда вернетесь и расскажете.
правильнее было бы сказать не "ищут", а достигают освобождения. и бога не "принижают", а рассматривают, как есть. да и милость-помощь высших существ также вполне себе рассматривается, особенно в тантрической версии. непонятно, в чём проблема. _________________ Не побеждай. Не защищайся Не сдавайся.
Последний раз редактировалось: Горсть листьев (Сб 04 Янв 14, 17:19), всего редактировалось 1 раз
Фикус, обращаюсь сюда и к вам в частности, потому что именно буддисты ищут освобождения вне Бога.
И Бога принижают до сансарного страдательного существования, когда он уже и так вовне...
Когда вы доберетесь до нирваны, своими силами вряд ли, а вот по милости Бога возможно, тогда вернетесь и расскажете.
Как этот шедевр я проглядел.
Уже многие как вы говорите- "вернулись и рассказали", например Будда Шакьямуни.
Вера в бога - одна из ложных концепций. _________________ ни в сансаре, ни в нирване нет реальной сущности даже размером с пылинку, а причины и следствия и закон взаимозависимого становления безошибочны
Вам нельзя начинать темы Вам нельзя отвечать на сообщения Вам нельзя редактировать свои сообщения Вам нельзя удалять свои сообщения Вам нельзя голосовать в опросах Вы не можете вкладывать файлы Вы можете скачивать файлы
FAQ
Поиск
Пользователи
Группы
Календарь
Peгиcтрaция
Профиль
Войти и проверить личные сообщения
Вхoд
