ЕСДЛ кстати говорит только об эгоцентризме и ни слова о либералах .
...
Цитата:
"Человек, привыкший думать только о себе, чьи дела и поступки абсолютно эгоцентричны, не будет пользоваться популярностью в той среде, где он живет. С другой стороны, человек, привыкший думать о благе окружающих, который делает и говорит вещи, полезные другим, будет пользоваться расположением."
Это говорит Геше Джампа Гегчок
Путин в своей стране пользуется бОльшим уважением. Далее говорит представитель тибетского буддизма Геше Джампа Гегчок:
Цитата:
Эго-цепляние является противоположностью постигающей пустоту мудрости, а эгоцентризм – противоположностью настроя ума, лелеющего благо других.
Не думаю, что наш президент желает своей стране и народу плохого. Каждый хорош на своем месте, если он на своем месте.
Цитата:
Невежество эго-цепляния – корень циклического существования, порождающий эгоцентризм. Именно оно стоит за эгоцентризмом. Благодаря своей озабоченности собой мы привязаны «к нашей стороне», хотим защитить свое тело, свое имущество, своих друзей и родственников, ненавидим «другую сторону», а ко всем, кто может встать на пути нашего счастья питаем ненависть. Так возникают все разнообразнейшие тревожащие эмоции, мы накаливаем карму и испытываем страдания.
Тем не менее ЕС Делай Лама уже 14 воплощение, перерождается с целью помочь живым существам. Но есть относительный уровень - на котором он руководитель страны уже 14 раз (в изгнании не знаю, наверное, первый), и абсолютный - руководитель на духовном пути.
Путин руководит страной не в изгнании, а я считаю что руководит достаточно хорошо, работая с тем что есть исходя из обстоятельств и использует тот ресурс который у него есть в наличии.
Последний раз редактировалось: Olle (Пн 15 Сен 14, 09:31), всего редактировалось 2 раз(а)
№215809Добавлено: Пн 15 Сен 14, 09:18 (10 лет тому назад)
Вам виднее, как осуществляется руководство вашей страной. Социология показывает очень высокий рейтинг руководства. Далай Лама с Вами не согласен. А дальше - будущее рассудит. Было ведь много лидеров, которых сначала обожествляли, а потом проклинали. Было и наоборот в мировой истории.
Вам виднее, как осуществляется руководство вашей страной. Социология показывает очень высокий рейтинг руководства. Далай Лама с Вами не согласен. А дальше - будущее рассудит. Было ведь много лидеров, которых сначала обожествляли, а потом проклинали. Было и наоборот в мировой истории.
У нас, как и у вас, страна с непредсказуемым прошлым, соответственно такое же и будущее.
Вам виднее, как осуществляется руководство вашей страной. Социология показывает очень высокий рейтинг руководства. Далай Лама с Вами не согласен. А дальше - будущее рассудит. Было ведь много лидеров, которых сначала обожествляли, а потом проклинали. Было и наоборот в мировой истории.
У нас, как и у вас, страна с непредсказуемым прошлым, соответственно такое же и будущее.
Да, сейчас трудно предсказать, чем оно все обернется. Надеюсь, миром, но надежда слабая.
Вам виднее, как осуществляется руководство вашей страной. Социология показывает очень высокий рейтинг руководства. Далай Лама с Вами не согласен. А дальше - будущее рассудит. Было ведь много лидеров, которых сначала обожествляли, а потом проклинали. Было и наоборот в мировой истории.
У нас, как и у вас, страна с непредсказуемым прошлым, соответственно такое же и будущее.
В общих чертах можно и предсказать. (Конкретные детали - нет.) Для меня было совершенно очевидно, что дело идёт к войне (но без конкретики). Когда в ответ писали, что в случае войны правильно защищать свою страну, я выразил сомнение, что война будет именно оборонительной. Вы можете найти старые записи в закрытом разделе БФ и убедиться. Для меня было очевидно, что будет война - лишь бы Обама не принял военных решений. Более того - не дожидаясь разворачивания этих событий, я уже уехал из России - и теперь гражданин другой страны. Единоверцам на БФ оставил подробную инструкцию, как перебраться за рубеж. (Возможно, никто информацией не воспользовался, но дело сделано.)
Всё лежит на поверхности.
Будущее России не такая уж загадка.
№215824Добавлено: Пн 15 Сен 14, 11:45 (10 лет тому назад)
Если человек живёт в России, то на нём лежит моральная ответственность за всё происходящее. Нужно бороться: выходить на демонстрации (я выходил), осознанно голосовать на выборах (голосовал). Если борьба бесплодна, а происходящее вызывает категорическое несогласие, то можно вовремя уехать. Никто не заставляет становиться частью дурного процесса.
Безусловно, большинство жителей РФ сделали свой выбор в пользу происходящего.
Выбор россиян = проблема россиян.
"То, что я сам не подвергся этому внезапному дурману патриотизма, я отношу отнюдь не на счет особой трезвости или зоркости, а опыта предшествующей своей жизни. Еще за два дня до того я был в "неприятельском стане" и тем самым мог убедиться, что жители Бельгии были такими же мирными и беспечными, как мои соотечественники. Кроме того, я слишком долго жил космополитично, чтобы вдруг, за одну ночь, возненавидеть целый мир, который был таким же моим, как и моя родина. Я уже многие годы не доверял политике и как раз в последнее время в бесчисленных разговорах с моими французскими и итальянскими друзьями обсуждал всю бессмыслицу войны. Я был, следовательно, определенным образом вакцинирован недоверием против инфекции патриотического воодушевления и подготовлен, насколько возможно, против первого приступа этой лихорадки, я был полон решимости отстаивать свое убеждение о необходимости целостности Европы вопреки братоубийственной войне, вызванной неумелыми дипломатами и хищными военными промышленниками.
В глубине души, таким образом, я уверенно чувствовал себя гражданином мира; труднее было избрать правильное поведение как гражданину государства. Хотя мне было уже тридцать два года, я до того не имел никаких воинских обязанностей, так как на всех освидетельствованиях признавался негодным, чему в свое время был чрезвычайно рад. Ибо, во-первых, эта отставка сберегла мне год жизни, который пришлось бы убить на тупую муштру, кроме того, мне казалось преступным анахронизмом - в двадцатом столетии упражняться в овладении орудиями умерщвления. Самым верным для человека моих убеждений было бы объявить себя во время войны "conscientius objector" 1, что в Австрии (в противоположность Англии) грозило самыми тяжелыми наказаниями и потребовало бы стойкости души настоящего мученика. Но моей натуре - я не стыжусь открыто признать этот недостаток - не свойственно героическое. Мне всегда было присуще во всех опасных ситуациях уклончивое поведение, и не только в этом случае я должен, возможно, принять обвинение в нерешительности, которое так часто предъявляли моему уважаемому учителю в другом столетии - Эразму Роттердамскому. С другой стороны, в такое время относительно молодому человеку было невыносимо ждать, пока тебя не извлекут на свет Божий и не упекут в этакое место, где тебе будет совсем уж тошно. Поэтому я подыскивал занятие, которое приносило бы определенную пользу, но не отнимало бы без остатка все время, и то, что один из моих друзей был высшим офицером в военном архиве, помогло мне получить там место. Я должен был работать в библиотеке, где мог быть полезен своим знанием языков, или редактировать некоторые предназначенные для общественности материалы деятельность, разумеется, не слишком доблестная, что я охотно признаю, но все же такая, которая мне лично показалась более подходящей, чем вонзать русскому крестьянину штык в кишки. Однако решающим было то обстоятельство, что у меня оставалось время после этой не очень обременительной службы для той работы, которая была для меня в этой войне наиважнейшей: способствовать будущему взаимопониманию.
1 Сторонником противоположных убеждений (лат.).
Более трудным оказалось мое положение среди моих венских друзей. Мало знавшие Европу, безоговорочно принимавшие лишь все немецкое, большинство наших поэтов считали, что поступают правильнее всего, усиливая воодушевление масс и поэтическими призывами или научными трудами подводя фундамент под мнимые достоинства войны. Почти все немецкие писатели, во главе с Гауптманом и Демелем, считали своим долгом, точно во времена древних германцев, распалять до исступления, по примеру бардов, атакующих воинов песнями и рунами. Дюжинами, словно ливень, лились стихи, в которых рифмовались "беды" и "победы", "сраженье" и "пораженье", "сметь" и "смерть". Торжественно клялись писатели, что никогда в будущем не будут иметь ничего общего ни с французами, ни с англичанами в области культуры, и даже больше: они буквально в одну ночь решили, что ни английской, ни французской культуры вообще никогда не существовало. Вся их культура ничтожна и ничего не стоит по сравнению с немецкой основательностью, немецким искусством и немецким характером. Еще хуже обстояло с учеными. Философы не нашли ничего умнее, как объявить войну "железной купелью", которая благотворно воздействует на силы народа. Им на помощь спешили врачи, которые столь рьяно расхваливали свои протезы, что даже возникало желание ампутировать себе здоровую ногу и заменить ее таким вот искусственным штативом. Жрецы всех вероисповеданий тоже не желали оставаться в стороне и влились в общий хор; иногда казалось, что перед тобой беснующаяся толпа, хотя это были те же самые люди, чьим разумом, чьей творческой энергией, чьими поступками мы восхищались еще неделю, месяц тому назад.
Самым потрясающим в этом безумстве было, однако, то, что большинство этих людей были искренни. Многие, слишком старые или немощные для воинской службы, считали, что должны внести свой вклад. Всем, что они создали, они обязаны языку, а значит - народу. Таким образом, они желали служить своему народу словом и дать ему услышать то, что он желал слышать: что в этой борьбе правда только на его стороне, а неправда на другой, что Германия победит, а неприятель потерпит позорное поражение, совершенно не подозревая, что тем самым они предают истинное назначение поэта - быть хранителем и защитником всего человеческого в человеке. Когда туман воодушевления рассеялся, некоторые, разумеется, вскоре ощутили на языке горький привкус своего собственного слова. Но в те первые месяцы больше всего слушали тех, кто драл глотку шибче других, а они голосили и горланили в диком хоре по ту и другую сторону.
Самым типичным, самым ошеломляющим примером такого неподдельного и в то же время безрассудного экстаза был для меня Лиссауэр. Я его хорошо знал. Он писал небольшие, немногословные, строгие стихи и при этом был добродушнейшим человеком, какого только можно себе представить. И по сей день помню, с каким трудом я сдержал улыбку, когда он пожаловал ко мне впервые. Но его предельно сжатым, по-немецки крепким стихам я невольно представлял себе этого поэта стройным, подтянутым молодым человеком. Но вот в мою комнату вкатился круглый, как бочонок, добродушное лицо над двойным подбородком с ямочкой, коротышка, распираемый бьющими в нем ключом энтузиазмом и честолюбием, буквально захлебывающийся словами, одержимый стихами и исполненный решимости сокрушить любые силы, которые могли бы помешать ему опять и опять цитировать и читать свои вирши. При всем комизме его все же нельзя было не полюбить: он был добр, отзывчив и беспредельно предан своему искусству.
Он происходил из состоятельной немецкой семьи, учился в гимназии Фридриха Вильгельма в Берлине и был, возможно, самым прусским из всех ассимилировавшихся в Пруссии евреем, каких я знал. Он не говорил ни на каком другом языке, он никогда не выезжал за границу. Германия была для него миром, и чем больше немецкого было в чем-то, тем больше оно его вдохновляло. Йорк, и Лютер, и Штейн были его героями, война за освобождение Германии - его любимой темой, Бах - его музыкальным богом; он играл его великолепно, несмотря на свои маленькие, короткие, некрасивые, толстые пальцы. Никто не знал немецкую литературу лучше, никто более, чем он, не был влюблен в немецкий язык, более им очарован; как многие евреи, чьи семьи влились в немецкую культуру сравнительно недавно, он верил в Германию больше, чем самый ортодоксальный немец.
А когда разразилась война, первое, что он сделал, - поспешил в казармы, чтобы записаться добровольцем. И могу себе представить хохот фельдфебелей и ефрейторов, когда эта туша, пыхтя, взбиралась по лестнице. Они его тотчас отправили обратно. Лиссауэр был в отчаянии, тогда он решил служить Германии хотя бы стихами. Все, что сообщали немецкие газеты и оперативные сводки главного командования, для него было чистейшей правдой. На его страну напали, а самый ужасный преступник (совсем в духе инсценировки на Вильгельмштрассе) - этот подлый лорд Грей, английский министр иностранных дел. Свое убеждение, что Англия - главный виновник в этой войне против Германии, он выразил в стихотворении "Гимн ненависти к Англии" - у меня его нет перед собой, - которое в суровых, немногословных, впечатляющих стихах поднимало ненависть до вечной клятвы никогда не простить Англии ее "преступление". Роковым образом вскоре стало очевидным, как легко орудовать ненавистью (этот тучный одураченный маленький еврей Лиссауэр предшествовал в этом Гитлеру). Стихотворение угодило словно бомба в склад с боеприпасами. Никогда, может быть, ни одно стихотворение - даже "Стража на Рейне" - не обошло с такой быстротой всю Германию, как этот пресловутый "Гимн ненависти к Англии". Кайзер был воодушевлен и удостоил Лиссауэра Красным орденом Орла, стихотворение перепечатали все газеты, в школах учителя читали его вслух детям, офицеры декламировали его перед строем солдат - до тех пор, пока каждый не выучил наизусть эту литанию ненависти. Но это было еще не все. Маленькое стихотворение, положенное на музыку и предназначенное для хора, исполнялось в театрах; среди семидесяти миллионов немцев вскоре не было ни одного человека, кто бы не знал "Гимн ненависти к Англии" от первой до последней строки, и вскоре - разумеется, с меньшим воодушевлением - его знал весь мир. За одну ночь Эрнст Лиссауэр обрел самую громкую славу, какую обретал в этой войне поэт, - правда, славу, которая обожгла его, как Нессова одежда. Ибо едва война закончилась и дельцы снова пожелали торговать, а политики договориться друг с другом, было предпринято все возможное, чтобы отречься от этого стихотворения, которое призывало к вечной вражде с Англией. И чтобы свалить вину с себя, бедного "Ненависть-Лиссауэра" выставили на позор как единственного виновника безумной истерии, которую в действительности в 1914 году разделяли все от мала до велика. В 1919 году от него демонстративно отвернулся всякий, кто в 1914-м его восхвалял. Газеты больше не печатали его стихов; когда он появлялся среди собратьев по перу, наступала напряженная тишина. Впоследствии этот отверженный был изгнан Гитлером из Германии, к которой он был привязан всеми фибрами души, и умер забытым трагическая жертва одного стихотворения, которое вознесло его так высоко лишь для того, чтобы затем так низко опустить и уничтожить.
* * *
Все они были подобны Лиссауэру. Они искренне полагали, что действуют честно, - поэты, профессора, эти нежданные тогдашние патриоты; я не отрицаю этого. Но уже в самое ближайшее время стало очевидным, какое ужасное несчастье повлекло за собой восхваление ими войны и их оргии ненависти. Все воюющие народы и без того в 1914 году находились в состоянии крайнего возмущения, самые страшные слухи незамедлительно подтверждались, верили в самую абсурдную ложь. Сотни людей в Германии клялись, что собственными глазами незадолго до начала войны видели груженные золотом автомобили, которые направлялись из Франции в Россию; сказки - которые всегда во время любой войны появляются на третий или четвертый день - о выколотых глазах и отрубленных руках заполнили газеты. Да, они, те, кто, ничего не подозревая, передавали дальше подобную ложь, не ведали, что этот трюк с обвинением вражеских солдат во всех мыслимых жестокостях является таким же военным снаряжением, как боеприпасы и самолеты, и что он всегда, в любой войне, извлекается из арсеналов сразу же, в первые дни. Войну невозможно согласовать с разумом и справедливостью. Ей требуются взвинченные чувства, ей требуется порыв для соблюдения своих интересов и возбуждения ненависти к врагу.
Но в самой человеческой природе заложено, что сильные чувства невозможно поддерживать до бесконечности - ни в отдельном индивиде, ни в народе, - и это известно военной машине. Ей требуется поэтому искусственное разжигание страстей, постоянный "допинг", и служить этому кнуту - с чистой или запятнанной совестью, искренне или только следуя профессиональному долгу - должна интеллигенция, поэты, писатели, журналисты. Они ударили в барабан ненависти и били в него что есть мочи, пока у каждого нормального человека не лопались в ушах перепонки, не сжималось сердце. Почти все они в Германии, во Франции, в Италии, в России, в Бельгии - покорно служили "военной пропаганде" и тем самым массовому психозу и массовой ненависти, вместо того чтобы это безумство преодолеть.
Последствия были губительные. В ту пору, когда пропаганда в мирное время еще не успела себя дискредитировать, люди, несмотря на нескончаемые разочарования, еще считали, что все, что напечатано, правда. И таким образом чистый, прекрасный, жертвенный энтузиазм первых дней постепенно превращался в оргию самых низменных и самых нелепых чувств. Францию и Англию "завоевывали" в Вене и Берлине, на Рингштрассе и на Фридрихштрассе, что было значительно проще. На магазинах должны были исчезнуть английские, французские надписи, даже монастырь "К ангельским девам" вынужден был переменить название, потому что народ негодовал, не подозревая, что "ангельские" предполагало ангелов, а не англосаксов. Наивные деловые люди наклеивали на конверты марки со словами "Господь, покарай Англию!", светские дамы клялись, что, пока живы, не вымолвят ни единого слова по-французски. Шекспир был изъят из немецкого театра, Моцарт и Вагнер из французских, английских музыкальных залов, немецкие профессора объявляли Данте германцем, французские Бетховена - бельгийцем, бездумно реквизируя духовное наследие из вражеских стран, как зерно или руду. Не довольствуясь тем, что ежедневно тысячи мирных граждан этих стран убивали друг друга на фронте, в тылах вражеских стран поносили и порочили взаимно их великих мертвецов, которые уже сотни лет тихо покоились в своих могилах. Помешательство становилось все более диким. Кухарка, которая никогда не выезжала за пределы своего города и после школы никогда не открывала никакого атласа, верила, что Австрии не прожить без Зандшака (крохотное пограничное местечко в Боснии). Извозчики спорили на улице, какую контрибуцию наложат на Францию: пятьдесят миллиардов или сто, не представляя себе, что такое миллиард. Не было города или человека, которые бы не поддались этой ужасающей ненависти. Священники проповедовали с амвона, социал-демократы, которые за месяц до того заклеймили милитаризм как величайшее преступление, теперь витийствовали, где могли, еще больше других, чтобы не прослыть, по выражению кайзера Вильгельма, "странствующими подмастерьями без отечества". Это была война наивного (ничего не подозревавшего) поколения, и именно неподорванная вера народов в правоту своего дела стала величайшей опасностью.
* * *
Постепенно в эти первые военные недели войны 1914 года стало невозможным разумно разговаривать с кем бы то ни было. Самые миролюбивые, самые добродушные как одержимые жаждали крови. Друзья, которых я знал как убежденных индивидуалистов и даже идейных анархистов, буквально за ночь превратились в фанатичных патриотов, а из патриотов - в ненасытных аннексионистов. Каждый разговор заканчивался или глупой фразой, вроде "Кто не умеет ненавидеть, тот не умеет по-настоящему любить", или грубыми подозрениями. Давние приятели, с которыми я никогда не ссорился, довольно грубо заявляли, что я больше не австриец, мне следует перейти на сторону Франции или Бельгии. Да, они даже осторожно намекали, что подобный взгляд на войну как на преступление, собственно говоря, следовало бы довести до сведения властей, ибо "пораженцы" - красивое слово было изобретено как раз во Франции - самые тяжкие преступники против отечества.
Оставалось одно: замкнуться в себе и молчать, пока других лихорадит и в них бурлят страсти. Это было нелегко. Ибо даже в эмиграции - чего я отведал предостаточно - не так тяжело жить, как одному в своей стране. В Вене я отдалился от моих старых друзей, искать новых сейчас было не время. Только с Райнером Марией Рильке я иногда мог разговаривать со всей откровенностью. Его тоже удалось пристроить в тихую заводь нашего военного архива, ибо было немыслимо, чтобы он, с его сверхчувствительностью, у которого грязь, запах, шум вызывали неподдельную физическую дурноту, тоже сделался солдатом. Не могу не улыбнуться, вспоминая его в форме. Как-то в мою дверь постучали. Нерешительно вошел солдат. В следующее мгновение я ахнул. Рильке - Райнер Мария Рильке - в военном облачении. Он выглядел таким трогательно-неловким, стесненным узким воротом формы, терялся от одной мысли, что должен, прищелкивая каблуками, отдавать честь каждому офицеру. А так как он, при своей неутомимой тяге к совершенству, стремился и эти ничтожные формальности устава исполнять образцово, он находился в состоянии постоянной растерянности. "Я, - сказал он мне своим тихим голосом, - ненавижу военную форму еще с училища. Я думал, что навсегда избавился от нее. А теперь вот снова, почти в сорок лет!" К счастью, нашлись люди, готовые прийти на помощь и защитить его, и благодаря доброжелательному медицинскому освидетельствованию его вскоре уволили вчистую. Он еще раз пришел в мою комнату, чтобы проститься - теперь уже снова в гражданском платье, так и хочется сказать: им повеяло - настолько непередаваемо бесшумно он всегда входил. Он хотел поблагодарить меня за то, что я через Роллана пытался спасти его библиотеку, конфискованную в Париже. Впервые он уже не выглядел молодым, казалось, будто думы об ужасах войны иссушили его. "За границу, - сказал он, - если бы только можно было за границу! Война - всегда тюрьма". И он ушел. А я снова остался совсем один.
Через несколько недель я, решившись не поддаться этому опасному массовому психозу, перебрался в деревенское предместье, чтобы в разгар войны начать мою личную войну: борьбу за то, чтобы спасти разум от временного безумия толпы."
___
"Доктор Хайдер как будто жил здесь!" (с) Фёдор Чистяков.
№215832Добавлено: Пн 15 Сен 14, 13:05 (10 лет тому назад)
Цитата:
"За границу, - сказал он, - если бы только можно было за границу! Война - всегда тюрьма". И он ушел. А я снова остался совсем один.
Через несколько недель я, решившись не поддаться этому опасному массовому психозу, перебрался в деревенское предместье, чтобы в разгар войны начать мою личную войну: борьбу за то, чтобы спасти разум от временного безумия толпы."
За границу, точно не получится, а вот домик в деревне в ближайшее (очень ближайшее) время придется искать. Ужас как не люблю в земле ковыряться.
Вам нельзя начинать темы Вам нельзя отвечать на сообщения Вам нельзя редактировать свои сообщения Вам нельзя удалять свои сообщения Вам нельзя голосовать в опросах Вы не можете вкладывать файлы Вы можете скачивать файлы
FAQ
Поиск
Пользователи
Группы
Календарь
Peгиcтрaция
Профиль
Войти и проверить личные сообщения
Вхoд
.
